Уже завтра трибунал в Петрозаводске вынесет приговор историку Юрию Дмитриеву. Напомним, что его винят в насильных действиях сексапильного нрава в отношении приемной дочери. Дело историка началось еще в декабре 2016 года, но через два года его оправдали (а позже предъявили другое обвинение). Издание «Медуза» опубликовала крайнее слово историка, которое он произнес в суде 8 июля. Размещаем его на сто процентов.
Почетаемый трибунал! Вот уже 2-ой раз я выступаю в этом нескончаемом процессе с крайним словом. И желал бы объяснить мою позицию — если она еще суду не ясна — о том, почему я таковой, почему я поступаю так и почему я в данной клеточке оказался.
Ваша честь, я уже докладывал суду, что я, быть может, не совершенно обыденный человек, не как все другие люди. Другими словами я родился как обычный, обыденный человек, но я не понимаю, кто мои био предки, откуда они, какой они национальности, какой веры, какой культуры. И это меня здорово устремляет к розыску собственных корней. Я эти пробы предпринимаю уже больше 30 лет, пока не весьма удачно, но я думаю, что я все-же смогу когда-то докопаться до данной правды — какая кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) во мне кипит и какие гены во мне играют. Потому мне как ребенку, которого усыновили в 18 месяцев, тема сиротства близка, и я ее переживаю изнутри.
Да, есть таковая тяга — выяснить свои корешки. Для чего же это созодать? Для того чтоб знать, к какой культуре ты принадлежишь. Я не желаю сказать, что я какого-то там княжеского рода. Мне принципиально себе понять, отпрыском какого народа я являюсь. Поэтому что человек различается от насекомого — от бабочки либо жука колорадского — тем, что он имеет память. И вот эта память о собственных праотцах, лучше до седьмого и наиболее колен, — она делает человека наиболее самостоятельным в суждениях, она дозволяет созодать наиболее правильные выводы, поэтому что в для тебя сконцентрирована память поколений. У меня, к огорчению, таковых познаний нет, потому я к ним стремлюсь.
Для чего же я рассказываю это? Для того чтоб вы, ваша честь, смогли осознать те мотивы, которыми я управлялся в собственных действиях по приему в семью вот такового же малыша, который лишен родительской заботы и опеки. Потому какие-то препоны на этом пути, при этом на пустом месте и по желанию 1-го либо 2-ух чиновников в администрации — они не являлись неодолимой преградой для того, чтоб мы с супругой могли взять малыша в семью. Трибунал понимает, какие были предприняты деяния, в материалах дела это изложено. Мы на данный момент на этом останавливаться не будем и ограничимся тем, что победа в борьбе за опекунство меня призвала наиболее пристально относиться ко всему, что соединено с нахождением малыша в нашей семье.
Здесь [в суде] органы прокуратуры гласили, что мы плохо наблюдали за состоянием здоровья [дочери]. Это 2-ой пункт контракта о разработке семьи: я должен надзирать физическое здоровье. И потому все это, как вы лицезрели, ваша честь, задокументировано. Я, быть может, шел впереди паровоза, но я брал на вооружение советы, которые прозвучали с высочайшей правительственной трибуны еще до вступления закона о телемедицине в жизнь.
Наша почетаемая прокуратура гласит, что закона о телемедицине нет. Наши почетаемые карельские врачи говорят, что никакого приказа министерства здравоохранения не существует. А в то же время этот приказ известен в Москве, и его два года там уже употребляют. Не достаточно того, могу для вас сказать: еще в 2008 году по какому-то из этих приказов сотворена лаборатория телемедицины в нашем мед институте. Она есть, там есть установочные документы, там есть ссылка на приказ. И если наши почетаемые карельские докторы молвят, что средством снимка, фото нереально поставить диагноз (медицинское заключение об имеющемся заболевании)… Быть может, и нереально, но представить наличие какого-то заболевания (нарушения нормальной жизнедеятельности, работоспособности) и выслать малыша к подходящему узенькому спецу специалист сумеет.
Сюда приезжала и выступала в качестве спеца… Не могу сказать буквально ее должность, у меня нет протокола заседания. Итак вот она прямо по какому-то снимку обусловила наличие у малыша заболевания (нарушения нормальной жизнедеятельности, работоспособности). Когда у человека переломы, рваная рана — здесь я вижу, могу сделать какие-то деяния: забинтовать, наложить шину, холод. А если я не понимаю, что там снутри у малыша спрятано?
Потому я лупил тревогу не один раз в связи с недостатком веса [дочери]. Когда мы взяли малыша в три с половиной года, она весила 12 кг. В 11 лет, когда ее изъяли из нашей семьи, она весила 24 килограмма. Это вес первоклассника, а [дочь] уже прогуливалась в 5-ый класс. Недостаток веса повсевременно составлял от 25 до 30 процентов, и это меня здорово беспокоило.
1-ое направление к эндокринологу она получила в 6 лет, в детском садике. Спецы больницы длительно и кропотливо изучили и область шейки, щитовидную железу, и низ животика, другими словами органы малого таза. Остальные ребятенки заходят в этот кабинет: семь, восемь, 10 минут. Мы в этом кабинете проводили по 30, по 40 минут. «Ничего вроде ужасного нет, но вот есть что-то». «А давайте подождем последующего раза, тогда, быть может, станет яснее».
Девченка занималась спортом довольно интенсивно. Питалась отлично — у нас, извините, семь дней в недельку мясо. Говядина, баранина, курица, на завтрак сарделька отменная с гарнирчиком. На питании мы не сберегали, слава богу, денег хватало. И [все равно] ребенок — худенький и тощий. Потому это меня здорово напрягало.
В конце концов уже в 2016 году что-то удалось рассмотреть товарищам докторам, и нас выслали поначалу в детскую городскую поликлинику на наиболее детализированное обследование, а позже предложили пройти обследование в детской республиканской поликлинике. Проходила его [дочь] либо нет — итогов я, к огорчению, не понимаю, поэтому что практически в месяц ранее, 13 декабря, я был взят под стражу.
Всех других профессионалов мы тоже проходили. На крайней диспансеризации офтальмолог произнес, что чуть-чуть подсело зрение из-за того, что ребенок много играет в телефоне. Ну, принял волевое решение — поменял ребенку телефон на обыденный, в каком нет таковых игр, которые угнетали бы зрение. Говорю: «Подожди, до Новейшего года поглядим, зрение восстановится, верну я для тебя твой телефон». К слову, обещал ей на Новейший год, если четверть без двоек окончит, к тому же планшет приобрести новейший… Два планшета она у меня уже расхлястала.
Ваша честь, снова желаю сказать, что никаких скверных действий в отношении [дочери] я не решал. То, что пробуют выдать за какие-то там чуток ли не эротические прикосновения, — это всего-навсего интерпретация родительской заботы. Не лазил, не разглядывал, не трогал, не щупал, не гладил и так дальше и тому схожее! Все, что там выдумано товарищем следователем и усердно повторено нашей возлюбленной прокуратурой, не соответствует реальности.
Сейчас побеседуем о том, для чего я брал [ребенка]. Почему — я уже растолковал. Как это происходило, как я смотрел за ее здоровьем — я тоже поведал. А сейчас — для чего я брал ребятенка в семью.
Осознаете, я нескончаемо признателен моим родителям, тем, которые меня воспитали. Это Алексей Филиппович Дмитриев, кадровый военный, офицер, фронтовик. И мать, Надежда Димина. Они из обычных крестьянских семей. Папа из Сибири, из Тюменской области, мать — вологодская, из каких-либо глубочайших деревень. Во время войны они познакомились, в 1946 году поженились. Папа три раза ранен: один раз пулей, один раз осколком и один раз штыком — под сердечком шрам остался. Другими словами кололи, но не успели — подстрелили немца.
Когда они сообразили, что собственных детей им господь не даст (разумеется, из-за тех лишений и страданий, которые они пережили на войне), они сделали, с моей точки зрения, собственный штатский подвиг. Они взяли меня из детского дома. Они меня вылечили, выходили, вырастили и воспитали так, что мне на данный момент, стоя в данной клеточке, не постыдно глядеть им в глаза. Не постыдно (предки Дмитриева погибли в 2000 году с различием в 5 дней, — прим. «Медузы»).
Следуя их примеру и помня, что мне подарили жизнь, мы с супругой тоже решили взять малыша и воспитать его в согласовании с теми принципами, на которых воспитывали нас. Все деяния, которые мы производили и для приема [девочки] в семью, и для того, чтоб она росла здоровая, активная и так дальше, регламентированы законами Русской Федерации: и Семейным кодексом, и всеми иными законами.
Я считаю — и Конституция Русской Федерации меня в этом поддерживает, что сила страны не в танках и пушках, не в ядерных ракетах и способности отправить всех к некий мамы. Нет, сила страны — в его людях. Как люди будут себя в этом государстве вести, так оно будет и развиваться, и богатеть, и умнеть. Потому мы желали, в согласовании с этими пожеланиями нашей Конституции, воспитать даму — ну, пока девченку, позже ребенка, позже даму, — чтоб она была полезным членом для нашего общества.
Мы никогда против воли каких-либо ценностей ребенку не прививали. Не гласили, что нужно обожать папу, поэтому что он папа. Не гласили, что нужно обожать маму, поэтому что она мать. Это ребенок должен созодать сам в ответ на нашу с вами любовь. Мы не гласили, что нужно обожать правительство. Это человек делает сам, когда ощущает заботу этого страны. Фактически говоря, потому я и крестил — точнее, разрешил [дочери] креститься — так поздно.
1-ый раз она заговорила о способности носить крестик на шейке еще в детском садике, когда увидела у кого-либо из деток крестик. «Папа, я таковой же желаю». Ну, папа ей растолковал, что это не попросту украшение. Растолковал, что когда она подрастет и захотит веровать в бога, изберет для себя что-то, что ей больше нравится — и тогда крестись, пожалуйста. Потому мы и крестили [дочь] так поздно, в девять лет. В восемь лет она проявила желание покреститься, я на год выслал ее в воскресную школу, чтоб она выяснила, что такое вера, чтоб растолковали ей грамотные люди, что за сиим следует, и обучили все созодать верно, если она захотит принять крещение. По окончании воскресной школы я снова задал вопрос, желает ли она креститься. Она произнесла: желаю и понимаю, для чего. Никто ее не заставлял, не понукал, никакими подарками [не прельщал].
И здесь как-то господь сподобил, по-другому не скажешь — [дочь] удостоилась чести быть крещенной на Соловках. Это весьма старый, святой монастырь. Не считая того, что он старый и святой, это к тому же, исходя из убеждений новой истории нашей, ужасное пространство, это Соловецкий лагерь особенного предназначения, грустно именитый СЛОН.
[Дочь] воспринимала крещение в Свято-Вознесенском храме на Секирной горе. За 200 лет существования этого скита можно сосчитать на пальцах одной руки, сколько человек [в нем] было крещено. Это весьма серьезный скит, весьма святое и трагическое пространство. А дам на Секирную гору совершенно не пускали в старенькые времена. На данный момент можно приходить, но ни одной дамы там крещено не было. [Дочь] — 1-ая и единственная. И я благодарю господа, что он разрешил [дочери] там креститься.
В русские годы, в 20-е и 30-е, это был штрафной изолятор, там содержались сотки людей в неимовернейших критериях, там содержали перед расстрелом приговоренных к высшей мере наказания. Практически в 30-40 метрах от данной церкви их расстреливали, это одно из первых кладбищ на Соловках, которые я тоже нашел.
И как-то настоятель этого скита, и настоятель всего монастыря — ну, не противились тому, чтоб [дочь] приняла крещение по монастырскому ритуалу на Секирной горе. И когда это таинство вышло, я честно предупредил [дочь]: сейчас у тебя будут огромные тесты, поэтому что раз человеку много дано, раз он крещен в таком месте, то господь будет инспектировать его на крепкость.
Дома она сама, без моего роли (я лицезрел, проходя мимо) время от времени молилась. И сейчас, когда я спрашивал бабушку в вашем присутствии, ваша честь, посещает ли [дочь] храм, и услышал, что нет, я сообразил, почему я не ощущаю ответной связи с [дочерью]. Ведь 1-ые, наверняка, месяцев семь-восемь я знал, снутри себя чувствовал — у меня были те же чувства, какие были у [дочери]. Мы так устроены. Мы так настроены друг на друга. Если ребенку жутко — я это ощущаю. Если ребенку холодно — я тоже мерзну. Если ребенку горячо — я это понимаю. Если ребенок на тренировке делает успешный либо плохой бросок, я тоже это ощущаю.
На данный момент у нас в… тренде — в тренде, да? — разговор о патриотизме. Итак вот, извините, патриотизм в общении не заключается. Кто таковой патриот? Патриот — это человек, любящий свою родину. У нас почему-либо на данный момент принято гордиться лишь военными фуррорами. Извините, родина — это мама. Мать время от времени хворает, у матери время от времени что-то не выходит. И что, мы в это время перестаем ее обожать? Нет. И — я не понимаю, к счастью либо к несчастью — мой путь, моя дорога состоит в том, чтоб возвращать из небытия тех людей, кто сгинул по вине страны нашего родного, будучи несправедливо обвиненными, расстрелянными, зарытыми в лесах, как бескровные звериные. Нет ни холма, никаких упоминаний, что тут похоронены люди. Господь отдал мне, быть может, таковой крест, но господь отдал мне и такие познания. Мне удается — нечасто, но время от времени — отыскивать места массовых человечьих трагедий. Я соединяю их с именами и пробую создать в этом месте пространство памяти, поэтому что память — это то, что делает человека человеком.
О «военном патриотизме» я могу сказать последующее. Мой папа — фронтовик, и мы дома отмечали 9 Мая еще за длительное время до того, как оно сделалось выходным деньком. Я это помню, это было в 65-м году, а мы [отмечали] еще до 65-го года.
У матери было 6 сестер. Все супруги прошли через фронты войны. Итак вот: меньше всего эти люди за столом гласили о победах. Поэтому что для их война — это катастрофа и боль (физическое или эмоциональное страдание, мучительное или неприятное ощущение). И никаких флагов не было. Победа — это до этого всего скорбь и память о тех людях, которые погибли.
Я полностью и на сто процентов согласен с нашим государством, что нужно держать в голове погибших в войне, поэтому что это часть нашей памяти. Но нужно держать в голове и о тех людях, которые погибли по злой воле управляющих нашего страны. И вот это я считаю патриотизмом. Этому я учил и [приемную дочь], это знают и мои [родные] детки, Егор и Катя, это знают и мои внуки, это знают те школьники и те студенты, с которыми я работал, это знают и соображают, наверняка, все цивилизованные люди. Потому, ваша честь, я считаю, что вот это дело, которое мы уже долго-долго, три с половиной года, разбираем и рассматриваем — оно специально сотворено для того, чтоб опозорить и мое добросовестное имя, и в то же время кинуть тень на те могилы и кладбища жертв сталинских репрессий, которые мне удалось открыть и к которым на данный момент стекаются люди.
С какой целью было начато это дело — я, во всяком случае, не понимаю. Закончить человеческую память? Этими действиями — не получится. Лишить меня способности в этом деле участвовать? Я три года в этом деле не участвую — оно не глохнет.
Потому, ваша честь, я прошу вас, когда вы удалитесь в совещательную комнату, пристально все снова изучить, проверить. Плохие деяния, о которых здесь написано много томов, — я их не совершал. Я старался вырастить малыша достойным гражданином и, не побоюсь этого слова, патриотом нашей страны, и делал все, чтоб это состоялось. Быть может, даже больше, чем это делает школа, кружки и все такое прочее.
Вот, пожалуй, и все, что я желаю сказать. Спасибо.
Источник: