Репетиция парада в честь 75-летия победы в Величавой Российскей войнеXinhua / Keystone Press Agency / Global Look Press
В Денек памяти и скорби мы публикуем фрагменты военных мемуаров Миши Сукнева «Записки командира штрафбата». Уроженец Алтайского края, Миша Иванович с 1941-го и в течение наиболее 3-х лет вел войну на передовой, командовал стрелковым, а позднее штрафным батальонами. Память ветерана свидетельствует о подлости русского командования, отрисовывают картины ужасов войны и портреты героев-фронтовиков. Вкупе с тем, в воспоминаниях Сукнева приводятся отрывки из мемуаров маршала Кирилла Мерецкова: таковым образом, читатель лицезреет войну и из окопов, и из штабов.
1941: «Наша пехота разламывала оборону противника штыком и гранатой, неся огромные утраты»
Нас, разведчиков, отправили на Ильмень-озеро [под Новгородом]. Пурга, зима началась как надо. До германцев три километра. Поглядели в бинокль, решили идти за «языком». Денька через три пошли, пятнадцать человек с винтовками. Я — командир взвода. Обходим полыньи, от воды — пар, темнота. И вдруг из темноты перед нами появляются немцы, тоже разведка, столько же человек. Вокруг гладь, ни бугорочка, на три километра чистенький снежок… Мы в центре озера, меж нами несколько метров. Постояли. Что созодать? Винтовка есть винтовка, автомат есть автомат. Ближний бой. Мы их ополовиним, они нас всех срежут. А те тоже задумываются. Они ведь не знают, что у нас винтовки, орудие завернуто белоснежным. Идти на самоуничтожение никому не охото… Мы пятимся вспять, и они тоже. Пятились, пятились и скрылись. Возвратились мы, особенному отделу о этом, естественно, ни звука, всех могли пересажать.
***
К концу января стал очевиден провал Любанской операции. Предпосылки провала указаны командующим Волховским фронтом К. А. Мерецковым в воспоминаниях «На службе народу». Он пишет: «Общее соотношение сил и средств к середине января складывалось, если не учесть танковых сил, в пользу наших войск: в людях — в 1,5 раза, в орудиях и минометах — в 1,6 и в самолетах — в 1,3 раза. На 1-ый взор это соотношение являлось для нас полностью подходящим. Но если учитывать слабенькую обеспеченность средствами вооружения, боеприпасами, всеми видами снабжения, в конце концов, подготовку самих войск и их техно оснащенность, то наше „приемущество“ смотрелось в ином свете.
Формальный перевес над противником в артиллерии сводился на нет недочетом снарядов. Какой толк от молчащих орудий? Количество танков далековато не обеспечивало сопровождение и поддержку даже первых эшелонов пехоты.
2-я Ударная и 52-я армии совершенно к началу пришествия не имели танков. Мы уступали противнику и в качестве самолетов, имея в главном истребители устаревших конструкций и ночные легкие бомбовозы У-2.
Миша Сукнев„Википедия“
Наши войска уступали противнику в техническом отношении совершенно. Германские соединения и части по сопоставлению с нашими имели больше автоматического орудия, каров, средств механизации строительства оборонительных сооружений и дорог, лучше были обеспечены средствами связи и сигнализации. Все армии фронта являлись у нас чисто пехотными. Войска передвигались только в пешем строю. Артиллерия была на конной тяге. В обозе в большей степени использовались лошадки. В силу этого подвижность войск была очень неспешной.
Наша пехота из-за отсутствия танковой и авиационной поддержки обязана была разламывать оборону противника штыком и гранатой, неся при всем этом огромные утраты… Необходимо подчеркнуть, к примеру, что вновь прибывшие части 59-й и 2-й Ударной армий, сформированные в недлинные сроки, не прошли полного курса обучения. Они были высланы на фронт, не имея жестких способностей в тактических приемах и в воззвании с орудием».
1942: «Мы узнали сполна стоимость почти всех наших „отцов-командиров“! Грошовая!»
Батальон любые четыре месяца изменялся практически на сто процентов. Убитые, раненые, умершие от разрыва сердца, цинги и туберкулеза. Оставались единицы… Мы не успевали досчитываться товарищей, как их уносила свинцовая буря. Сейчас приняли с «большенный земли» пополнение, а к утру почти всех уже нет в {живых}… Покалеченых везли много на скрытых брезентом грузовиках. Через щели днищ кузовов струилась кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов), застывая в воздухе. Мороз доходил ночами за минус 40… Смотришь в кино «романтику» войны и диву даешься: где она была?
***
В данной нам войне те, кто ее прошел через море огня в первых линиях боевых действий и чудом выжил, узнали сполна стоимость почти всех наших «отцов-командиров»! Грошовая!!! Цвет армии, наилучших командиров и командармов, «вождь» с подручными НКВД (Народный комиссариат внутренних дел СССР — центральный орган государственного управления СССР по борьбе с преступностью и поддержанию общественного порядка в 1934—1946 годах, впоследствии преобразован в МВД СССР) «вовремя» выслал в другой мир, как будто в угоду германскому командованию. Не много перед войной осталось в нашей армии толковых офицеров и генералов. Василевский, Рокоссовский, начальник Генштаба Шапошников…
На собственном уровне я незначительно повстречал приличных командиров. Других привозили откуда-то с тыла… Никакой инициативы. Пока приказа нет, никуда не пойдет. А поступит приказ, уже поздно…
Я пишу лишь то, что мне пришлось самому созидать и пережить. Сколько понапрасну было пролито крови (внутренней средой организма человека и животных) рекой под командованием генерала армии К. А. Мерецкова, командующего Волховским фронтом…
Исходный период Величавой Российскей войныСайт Минобороны
К. А. Мерецков в воспоминаниях «На службе народу» признает, что «безуспешно были подобраны отдельные полководцы. Дозволю для себя тормознуть на характеристике командующего 2-й Ударной армией генерал-лейтенанта Г. Г. Соколова. Он пришел в армию с должности заместителя наркома внутренних дел. Брался за дело жарко, давал любые обещания. На практике же у него ничего не выходило. Видно было, что его подход к решению задач в боевой обстановке основывался на издавна отживших понятиях и догмах. Вот выдержка из его приказа № 14 от 19 ноября 1941 года:
„1. Хождение, как ползанье мух в осеннюю пору, отменяю и приказываю впредь в армии ходить так: военный шаг — аршин, им и ходить. Ускоренный — полтора, так и жать.
2. С пищей не ладен порядок. Посреди боя обедают и марш прерывают на завтрак. На войне порядок таковой: завтрак — затемно, перед рассветом, а обед — затемно, вечерком. Деньком получится хлеба либо сухарь с чаем пожевать — отлично, ан нет — и на этом спасибо, благо денек не в особенности длинен.
3. Уяснить всем — и начальникам, и рядовым, и старенькым, и юным, что деньком колоннами больше роты ходить недозволено, а совершенно на войне для похода — ночь (то есть темное время суток), именно тогда и маршируй.
4. Холода не страшиться, бабами рязанскими не обряжаться, быть молодцами и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом!“
Ну чем не Суворов? Но ведь понятно, что Суворов, кроме отдачи видных, проникающих в солдатскую душу приказов, хлопотал о войсках. Он добивался, чтоб все отлично были одеты, вооружены и накормлены. Готовясь к бою, он учитывал все до мелочей, лично занимался рекогносцировкой местности и подступов к укреплениям, противника. Соколов же задумывался, что все дело в лихой бумажке, и ограничивался в главном лишь приказами».
Репетиция парада в МосквеPPI / Keystone Press Agency / Global Look Press
От себя к сиим словам добавлю, что в особенности ожесточенным и бесталантным был командующий нашей 52-й армией генерал-лейтенант Яковлев. Заместо того чтоб пичкать армию, достаточно малочисленную, нужным боезапасом, он гнал батальоны и полки в заблаговременно провальные операции с большенными потерями, что я лицезрел и пережил… О Яковлеве гласили в штабах армии: «Бездарь и солдафон!»
Не лучше был и командир нашего 1349-го полка, из капитанов ставший майором, Иван Филиппович Лапшин. Это был идеал бездарности и упрямства, равнодушия к подчиненным и жестокости к ним же. Ужасный человек — таковой командир в боевой обстановке. Он гласил через зубы и изредка, в главном междометиями. Ни одной книги он, видно, за всю жизнь не прочел, но перед начальством был угодник и смотрелся презентабельно… Командовал он разведбатом в танковой дивизии, но образование военное имел — приблизительно за трехмесячные курсы. Мало участвовал в Штатской войне. Таковых я и встречал в предстоящем, как по заказу.
[…] Лапшин решил пустить разведку в поиск за «языком» через лед Волхова. Шестеро российских богатырей от 20 до 20 5 лет в маскхалатах, с винтовками (автоматов не было тогда даже в дивизии) двинулись наискосок к германской обороне, то и дело светящейся ракетами. Было совсем ясно: люди при лунном свете через облака будут расстреляны наверное! Так оно и вышло: даже не допустив до проволоки, фрицы из пулеметов расстреляли нашу разведку. Попыхивая трубкой, наш полковой командир молчком оборотился и зашагал в собственный штаб. Ни оха, ни вздоха. Лазутчики пролежали там в снегу до буранов, когда их вынесли и похоронили. Тогда я сообразил, что это ужасный человек. И старался по способности не встречаться с ним.
[…] Лучше быть под огнем неприятеля, чем встречаться с Лапшиным. Здесь мы были хоть в огне ада, но вдалеке от бесталантного начальства.
К нам можно было попасть лишь песочным берегом Волхова, ночкой. Деньком сберегал простреливался противником с берегового выступа на километр. Чтоб не допустить какую-либо «комиссию» либо проверяющих от полка и дивизии, по совету комбата Алешина я открывал стрельбу из ручного пулемета по огневой точке противника на береговом выступе, который был выше нашего всего на некий метр. Фриц отвечал, и пули сыпали «вдоль по Питерской» — по берегу. Незваные гости «сматывали удочки», так и не побывав у нас.
***
Сначала марта 1942-го мы практически «поплыли» — траншеи заполнила снеговая вода опосля мощных оттепелей. По всей обороне, в особенности к берегу Волхова, вытаивали сотки и сотки убитых германцев, испанцев из «Голубой дивизии», наших бойцов и командиров… Мы очутились в центре обширного кладбища. Ночами похоронные команды из дивизии либо армии собирали наших, складывали их «копнами» по берегу, чтоб позже относить берегом, отвозить в тыл. Там сейчас стоит высочайший бетонный монумент над тыщами наших погибших в боях героев.
Прихожу на собственный КП роты в центре обороны, от моего блиндажика — спуск в лог, а за ним вид вдаль по берегу. И лежат «копнами» наши бойцы, почти все разуты… Стршное зрелище — 10-ки этих «курганов» из мертвых тел, где каждую минутку может оказаться кто-то из нас! Немцы и испанцы лежали по одному и где-то кучками, как их уничтожили в зимнюю пору наши бойцы. Ночами я обычно передвигался перебежками, поверху, рядом с траншеями и ходами сообщений, где сходу начерпаешь воды и грязищи полные сапоги. Но свернуть в сторону недозволено: в мгле наткнешься на как будто железные руку либо ногу не оттаявшего еще трупа… Позже мы будем зарывать трупы наших противников там, где они лежали, в ямки метр глубиной. Они позже ночами сияли каким-то мерцающим огнем…
Веб-сайт Минобороны
Кого больше тут погибло? Пожалуй, идиентично. На нейтралке я высчитал германских трупов тыщи четыре-пять. Испанцев же половину мы переколотили, половина промерзла. Как-то зашли мы в их блиндаж, человек 10–12 лежат, все застыли. Документы собрали, возвратились. Наград не получили, «язык»-то жив нужен. Смотришь, бывало, в стереотрубу либо бинокль, стоит противник, обмотался одеялами, которые набрал в примыкающем селе, и прыгает. Мы смеемся, мы-то были одеты тепло.
***
С нами — старшина роты Севастьян Костровский, он же и внештатный писарь, не так давно из тыла, сельский учитель-доброволец. Ведает нам, как с новеньким пополнением численностью до взвода они некоторое количество дней вспять двигались от Муравьев через село Дубровино. От самых Муравьев на поле шириной в два километра и по селу, полусожженному, где шли жестокие бои в декабре, по всему месту лежали наши убитые вояки. Опосля погибели у их отросли огромные ногти, волосы, бороды и усы. […]
Вдруг раздался снаружи взрыв мины, и в наш блиндаж-землянку ввалился часовой. Падая, он успел произнести: «Гады, уничтожили!» Не выпуская из рук винтовки, он свалился нам под ноги с раскроенным напополам черепом (череп — костная часть головы у позвоночных животных) — кровь (внутренняя среда организма, образованная жидкой соединительной тканью. Состоит из плазмы и форменных элементов: клеток лейкоцитов и постклеточных структур: эритроцитов и тромбоцитов) разлилась по всему полу! Лишь с рассветом у меня отошло от сердца то, что случилось, в который уже раз, с еще одним заступником плацдарма.
***
В Лелявине остался без владельцев большой серо-голубой котище. Васька — так я его именовал. Как будто стал «пулеметчиком», шатался по всем землянкам и был всюду «наш» — завтракает, обедает, ужинает. Считай, как сыр в масле катается. В один прекрасный момент его ранило в ногу, я унес кота в медсанвзвод к Герасимову. Вылечили. Снова рана — осколок сделал у кота в горбинке носа дырку, стал сопеть; тогда он без помощи других побежал к Герасимову лечиться! Умница, а не кот!
Как-то прихожу в землянку и ощутил запах духов. Женщина?! Не осознаем, откуда такие запахи. В один прекрасный момент я караулил, как кошка мышь, фрица, следя в оптику снайперской винтовки из амбразуры дзота за логом. Перевел прицел на нейтралку. Не верю своим очам. Пошевелил мозгами — заяц пробирается по минному полю противника, а нет — Васька! Да так аккуратненько — былинки не заденет. Шел кот деловито от противника к нам! Под вечер он возник у нас ужинать, и от него опять веяло духами… фрицев… У их он завтракал, у нас ужинал. Немцы его к тому же духами окропят.
***
С середины января по июль 1942-го батальон не умывался в бане. Не менял белье. Я обносился совсем. Сапоги носил германские с широченными голенищами. Белье — из темного шелка, даже паразиты скатывались, и мы были относительно незапятнанными. «Умывались» ночами, раздеваясь до трусов — и в сугроб! Вода была на вес золота. В снегу масса убитых, а на Волхове лед замерз до полутора метров. Приносим лед и ставим в ведрах на печурку…
С тыловиками случались у меня крутые дискуссии. Обносились мы, как я уже произнес, до того, что с трупов германцев снимали сапоги. Вот до что дошли нас свои снабженцы! Прихожу к ним:
— Дадите обмундирование?
— Да вас все равно поубивают там…
— На данный момент же чтоб было! По другому взмойте на воздух. Гранату брошу, я успею уйти, но вы уже здесь остаетесь, — шучу я.
— На данный момент, на данный момент! Пиши, Костя, чтоб одеть 1-ый батальон!
***
В наказание за лишние возлияния, проще говоря дебоширство, отдал приказ пулеметчику Орлову, парню лет 20, могучего борцовского склада, тянуть санки с ящиками патронов для батальона в Теремце.
— Эх, товарищ комроты! Постоянно готов! — воскликнул совсем бесстрашный Орлов, эта забубенная головушка. Бывало, обыщем его, посадим в заброшенную землянку на лед для протрезвления, а он высунется оттуда и, подняв руку с фляжкой, полной водки, орет: «Товарищ комроты! Пригребайте ко мне!» Я на него рукою махнул: не набирается до опьяненного состояния, и то хорошо.
С левого берега ручья Бобров в устье мы ползем по льду. Груз патронов солидный, но Орлову нипочем. Когда мы под самым обрывом над Волховом утюжили животиками лед, сверху нас окрикнул германский часовой, мы застыли. Полежав без движения, двинулись далее и благополучно возникли в Теремце. Побывав «в гостях», налегке пустились вспять. И опять фриц нас окрикнул. Орлов, ни слова не говоря, метнулся ввысь, в секунды достигнул траншеи и скрутил фрица так, что тот испустил дух. Орлову достался автомат и несколько заряженных рожков. Он красовался с автоматом по батальону, ибо у нас собственных автоматов не было ни единицы! В один прекрасный момент прибыл к нам комдив Ольховский, попарился в баньке и отобрал у Орлова автомат, за что вручил ему медаль «За отвагу» (вторую в батальоне опосля меня). Тогда я уяснил правду: таковыми атлетами, как Орлов, не делаются, они появляются, как Стеньки Разины.
***
Из окруженной и, можно сказать, погибшей 2-й Ударной армии [генерала Власова] даже в августе и сентябре 1942 года выходили наши люди, поточнее, выползали истощенные, как дистрофики. К нам в роту приползли трое: подполковник медслужбы — дама, капитан особенного отдела и старший лейтенант. В лесах они поправлялись даже кониной-падалью… Кто-то хороший сунул капитану кусочек хлеба с маслом. Доктор не успела этот хлеб вырвать из рук капитана, он проглотил половину и через секунды забился в судорогах, погиб!.. Таковых людей твердого сплава было надо бы комфронта Мерецкову награждать, представлять к званию Героя Русского Союза, но, как досадно бы это не звучало…
1943: «Своими очами лицезрел засилье лизоблюдов и нечистоплотных карьеристов»
Я — к Лапшину. Прошу его вызвать комдива Ольховского и отменить штурм [Новгорода] без соответственной артподготовки. Ведь наша полковая, в одну батарею, артиллерия — это капля в море. Говорю:
— Товарищ подполковник, позвоните командиру дивизии. Отставьте. Вы же на убийство нас посылаете. Всех! {Живым} никто не возвратится.
— Не могу! Приказ командарма! — резко дал ответ Лапшин.
Я практически молил не гробить не только лишь батальон, да и весь полк, ибо от нас видны колокольни Новгорода. Это значило — противник нас просто расстреляет на этом пойменном ледяном поле! Не посодействовало! Я было сам направился к Ольховскому, к штабу дивизии, в ближний лес. Но Лапшин «показал нрав»:
— Запрещаю, капитан Сукнев!
Тут уже могло последовать серьезное наказание за воззвание к вышестоящему начальству, минуя прямого командира!
6:45. Команды нет. Ну, думаем, отменят штурм… Но не тут-то было. Дежурный телефонист батальона передал от Лапшина:
— Начинать штурм! Команда ноль-первого!
Мы сообразили, что нам из этого боя {живыми} не выйти. Обнялись. Командиры рот, наш штаб прощались вместе… И никаких призывов, ни девизов вроде «За Родину! За Сталина!» у нас не было… Это было надо созидать. Это был поистине массовый героизм, не виданный мной никогда! Эти российские чудо-богатыри пошли на погибель, исполняя собственный долг перед Родиной. Не за Сталина, не за партию. За собственный родной дом и домашний очаг!
[…] Лицезреем — грохочущая стенка стали, как будто цунами, надвигалась на нас! И грянул беспрерывный взрыв, от которого у меня чуток не лопнули барабанные перепонки в ушах, а почти все навечно оглохли. Немцы открыли стрельбу из 500, если не наиболее, орудий, и все снаряды осколочно-бризантные либо шрапнель! Не достигая земли, они рвались над ней в 10–15 метрах, поражая все живое… Попадались убитые наши, по двое-трое, но это были не трупы, это были бестелесные останки! Пустое обмундирование, без голов, пустые мешки с сапогами, даже без костей! Взрыв бризантного снаряда над головой — и человека нет, он уже «без вести пропавший». При взрыве такового снаряда температура добивается 2-ух тыщ градусов, и человек испаряется одномоментно.
Веб-сайт Минобороны
Кое-где к обеду над нашими головами защелкали пули, очевидно снайперов, и не 1-го. По кому? Мы не сходу сообразили. И вдруг на краю воронки вырос в собственный огромный рост мощнейший по-медвежьи боец из хозвзвода Шорхин! За спиной у него термос с супом. В руке иной термос — с кашей. Весь Шохин увешан фляжками с чаем, водой и наркомовской водкой… Одна из фляжек прострелена, но Шохин этого не замечает.
— Здравия желаю, товарищ комбат! — рявкнул он.
Мы его мигом стащили в воронку за ноги. Идя к нам по открытому полю, он не сообразил, что снайперы метят конкретно в него, а полное спокойствие российского, видимо, сбило с толку германских стрелков.
Еще в Лелявине я списал Шохина из пулеметчиков, направив в хозвзвод к Федорову. Шохин повсевременно засыпал на часах в окопах, но силищу имел лошадиную. Что и требовалось в хозвзводе. Я снял с себя медаль «За боевые награды» и прикрепил ее на груди Шохина. О для себя помыслил: «Все равно погибну…»
— Ноль-первый вызывает к для себя!
Это к Лапшину. Что еще он замыслил, не понимаю, но не добро — это ясно.
С Лапшиным разговор был маленьким, как выстрел:
— Почему вы не собрали с поля орудие? Это пахнет судом!
— Как освободим Новгород, если будем живые, то и соберем орудие там, за «земельным валом» высотой с четырехэтажный дом! — отпарировал я, не заботясь о собственной карьере, ибо тогда решил: если выживу, то с окончанием войны прощусь с армией, в какой своими очами лицезрел засилье лизоблюдов и нечистоплотных карьеристов.
На этом наш разговор окончился. Что сделал батальон? Что там на данный момент? Какие утраты? — о этом Лапшин не задал ни 1-го вопросца. Гласил мне повсевременно Токарев: «Иди ко мне, брось Лапшина… Вы друг дружку стрелять скоро будете!» Я отказался. Привык к собственному батальону, не мог бросить ребят. А эти ребята все погибли под Новгородом. Из 450 человек в строю осталось 15…
Два остальных полка при том штурме Новгорода понесли незначимые утраты… Мы же умылись кровью (внутренней средой организма). Утраты тяжелейшие и полностью неоправданные. И ничего, с Лапшина и Ольховского как с гусей вода!.. Опосля войны уже я стоял на том валу — большой стенке. По ней на тройке можно двигаться. Когда я говорил о этом штурме экскурсоводу, которая возила нас, ветеранов, по Новгороду в 1984 году, она зарыдала — не знала о том, сколько тут полегло.
***
С утра я задержался в палатке — мне принесли из мастерской новенькое обмундирование. Надев его, я вертелся перед оконцем палатки: опять ошибка, незначительно нажимает китель под мышками. В один момент раздвинулась плащ-палатка у входа, и вошел первым полковник интендантской службы Грачев — начальник тыла фронта. За ним выдвинулся Мерецков. Выше его головы — голова Тимошенко, тогда нашего кумира — со времен предназначения его наркомом обороны еще до войны, когда он прочно подтянул армию.
Грачев ко мне. Крутит меня туда и сюда, как манекен. Хвалит:
— Ну что, форма хорошая. И посиживает отлично!
Фигура у меня была тогда не плохая, спортивная. Не успел я и рта раскрыть, чтоб доложиться по уставу, как высшие чины удалились. И больше мы их не лицезрели… Это посещение оставило у комбатов противный осадок. Ночкой мы в общении осудили собственных «вождей» — ни слова от их, ни спроса, ни вопросца, как будто мы все здесь пустое пространство, а не те, кто прошел ад войны… Большая часть из комбатов, пройдя путь до батальона, глядя не раз погибели в глаза, не имели даже медали, не говоря о орденах. Так Тимошенко, не говоря о Мерецкове, стал угасать в моих очах…
***
Вижу слева, на бруствере, во весь рост лежит юный капитан-артиллерист, судя по киноварным кантам на новом (как у меня) кителе и галифе. Головы у капитана нет. Документов никаких. Есть таковая изюминка — если ты высунул голову из траншеи, а рядом стукнул снаряд, то головы нет, она улетучивается… Пожалел злосчастного, иду далее…
Вспомянулось, как на Лелявинском «пятаке» в один прекрасный момент со мной начал двигаться старший сержант-пограничник, наблюдающий. Выждав момент, делаем бросок: я 1-ый, он чуток следом за мной. И здесь опять нас накрыли снаряды. Я успел допрыгнуть в траншею, обернулся — моего спутника не было, как будто он улетучился! Переждав, я возвратился по собственному следу, но пограничника так и не нашел. Вспомянул: когда бежали, то один из снарядов лопнул сзади меня, практически рядом, и меня по воздуху бросило в траншею, куда мы стремились! Сделалось понятно: при попадании снаряда в человека он исчезает, испаряется при ужасной температуре взрыва. Таковых погибших бюрократия от военных называла без вести пропавшими… Так «пропал» и мой комроты Чирков Петр под стенками Новгорода. Его матушка стала получать пенсию лишь с 1975 года из-за того, что сказали: «без вести пропал», а он умер в воронке, которая затянулась илом опосля взрыва снаряда… Через 30 лет я все-же разыскал документ о его смерти в том бою.
Возвращаюсь в собственный полк. Кто ни встречается со мной — шарахается, как от чумного! Не усвою, ужасный я стал некий либо что? Прихожу в санпункт к Настеньке Ворониной. Она, увидев меня, аж присела на топчан с расширенными от страха либо от радости очами. Задал вопрос: что происходит, почему от меня шарахаются? Настя, ахая, сказала: на меня давным-давно выслана домой «похоронка» с уведомлением о том, что я убит. Не веря своим очам, она даже положила руку на мое плечо:
— Ты ли, Миша?
— Да, я! Черт-те что! — воскликнул я, и узнаю сущность дела и подробности: того капитана, которого я лицезрел на бруствере без головы от попадания снаряда, в новом форменном кителе, приняли за меня! Но не направили внимания на петлицы и канты артиллериста.
1944: «Латышский поселок был начисто ограблен нашими тыловиками»
Беру с собой 20 автоматчиков, идем смело в поселок. Никого! Ни души. Слышно лишь звучное мычание скотин, ржание лошадок, гоготанье гусей. Приняв все меры предосторожности, батальон втянулся в поселок. Проверяем жилище. Никого. Я отдал приказ: «Брать лишь простыни на портянки, но не вещи. Будем расстреливать на месте за мародерство!»
Проверяю очередной дом. Мин нет. Открываем гардеробы, набитые меховыми женскими шубами, платьицами из шелка и еще из какого-то материала, которого я вовеки не видывал в собственной Сибири! Обстановка — шик! Но где же обитатели? Мы сообразили — забитые распространявшимися германцами слухами о «зверствах» Красноватой армии, они скрываются в ближних лесах. А леса здесь были истинные, практически дебри. Мы напоили скот. Задали звериным корма. Птице насыпали зерна. И покинули поселок, продвигаясь вперед, заняли новейшую линию обороны.
Репетиция парада в МосквеXinHua / Global Look Press
Дней через 5 я явился в штаб дивизии по вызову. Проходя этот поселок, зашел в дом, крытый черепицей. И что все-таки вижу? Молодые машинистки стрекочут на машинах. Холеные адъютанты и ворье-интендантики (позже станут «реальными полковниками») здесь же обретаются.
Открываю один, 2-ой гардеробы — пусто! Хожу по поселку — в домах все пограблено. В оградах, там и здесь, люди заколачивают ящики, посылки с хорошем.
Подхожу к капитану мед службы из нашего полка. Он заколачивал ящик со швейной машинкой. Иной ящик уже стоял рядом, готовый к отправке. Подняв голову, капитан поздоровался со мной и задал вопрос:
— Товарищ майор, а что вы не посылаете домой ничего?
— Мне нечего посылать. А вот ты — мародер, крайнее брал у латыша-трудяги! Сволочь! — И еще бы несколько секунд, я мог пустить в ход собственный «вальтер» — возлюбленный мой пистолет на войне. Но здесь меня позвали к комполка решать «боевую задачку»… Так латышский поселок был начисто ограблен нашими тыловиками, но не боевыми офицерами, которые нажимали неприятеля на всех участках фронта. Хотя почти все командиры полков оказались нечистыми на руку, высылали домой то, что попадало в руки.
***
Война подходила к окончанию. Подполковник с 1941 года столичный осетин Иван Григорьевич Ермишев, чудилось, «без меня никуда». Поселил меня к для себя в трофейный большой блиндаж. Тогда я узнал в первый раз полностью: лучше быть хоть небольшим начальником, чем даже огромным заместителем начальника. Да еще такового капризного, как Иван Григорьевич. По мельчайшему поводу он приходил в «кавказскую» ярость. Мог (как князь горский) запустить в молодую даму, личного повара, тарелку с непонравившимися ему супом либо щами. Аж осколки по блиндажу! Командирского в нем было не много. Ни познаний, ни храбрости, ни фигуры, ни голоса. Все так, серединка на половинку! Он исчезал к собственной супруге на десяток деньков, ворачивался, и спустя денек опять исчезал в собственном «домике» далековато от полка.
***
В полку возникла рота снайперов… из женщин и юных дам! По обязанности распределяю их по батальонам, а там уже комбаты — по ротам и «гнездам»… Стоят передо мной высочайшие блондиночки, грудь — волшебство, а на ней по одному, по два ордена аж Красноватого Знамени. Если б я был снайпером, то заслуга мне была бы не выше медали «За отвагу». А здесь у женщин-снайперов через одну ордена Красноватого Знамени, Красноватой Звезды, а медалей «За отвагу» — не пересчитать… А сами такие глазастые, так и глядят по сторонам в поисках кавалеров. Снайперши! Все подобные ситуации я повидал на фронте…
Развели их по местам. И они пропали. Ни деньками, ни на рассвете на наших передовых линиях не слышно стрельбы. Иду по траншее в 1-м батальоне, на постах стоят свои, и ни одной женщины-снайпера! Которые расположились по блиндажам с командирами взводов, старшинами рот либо с командирами…
Прошла неделька. Командир снайперской роты заявляется ко мне на КП полка. И не может собрать собственных снайперов — пропали в окопах, и все. В конце концов отыскал, но три — как в воду канули! Все ведающий помначштаба Алексей Растений дал подсказку: «Одна прячется у того-то, иная у того-то и 3-я там-то…»
Отыскали. Командир роты принес мне их книги с отметками о «убитых» фрицах, подтверждаемых подписями боец и сержантов. Возвращая ему эту, грубо говоря, туфту, я произнес, чтоб он увозил собственных снайперов, и побыстрее.
По другому я их разоружу и снайперские винтовки, так нужные нам в батальонах, отберу. На весь батальон у нас была только одна таковая винтовка. А здесь целый арсенал…
«Бессмертный полк» в Санкт-ПетербургеAndrey Pronin / ZUMAPRESS.com / Global Look Press
И очередной момент. Полковые интенданты сдавали белье в стирку по прифронтовым селам дамам и девицам, которым опосля окончания работы выдавались справки, что они были в таком-то полку, дивизии и т. д. Спустя годы эти «вояки» из прачек стали «участниками Величавой Российскей войны». Либо поработали несколько женщин на полковой кухне в 10 километрах от позиции и, получив такие справки, ворачивались по домам. И они тоже, оказывается, «активные участники ВОВ»! Практически дети, рядовые 1926 и даже 1927 годов рождения, лишь что прибыли в часть в ту же нашу оборону, и кончилась война. Но они, побыв тут день либо меньше, тоже «участники ВОВ», и сейчас почти все из их «инвалиды ВОВ». А мы, истинные вояки Красноватой армии, которые дрались по году, по два, а я три года и четыре месяца, были посажены на полуголодную пенсию. Ведь никакого бюджета на всех, у кого были справки, не хватит.
***
Мне задавали не раз вопросцы корреспонденты газет и телевидения: почему фронтовики опосля Величавой Российскей войны нередко спивались? Журналисты, до этого чем взяться за перо либо микрофон, исследовали бы азы истории войн населения земли, а в особенности Величавой, нашей войны! Узнали бы хоть чего-нибудть о боевой службе командиров рот и батальонов. Взводные совершенно гибли либо получали раны совместно с бойцами в первых боях на все 100 процентов, кроме единиц. Оставались в {живых} лишь по стечению событий те, кто не месяц-два, а годы находился в первых линиях траншей под обезумевшим действием огня противника, да какого — оголтелого, уверенного в себе в собственной безнаказанности и в победе над «руссиш швайн», русскими свиньями, как они кричали нам из собственных «гнезд»… Три года пробыть на фронте — это было не много кому дано из тех, кто не поднялся выше комбатов, командиров батальонов и батарей! Месяц-два, а то и сутки-двое, и твоя смерть неминуема!
Командиры обозначенных рангов в остальных странах получали опосля войны огромные пенсии, льготы, привилегии, у их смотрели не на возраст, а на степень роли во 2-ой мировой войне. А у нас? Стыд и позор. Ребята ворачивались к своим наиболее чем умеренным очагам, в страшенную бедность. Их ожидали неуютность, голодное существование.
Из армии их увольняли по состоянию здоровья… И никаких реабилитационных центров. Короче говоря, подыхай как хочешь! И почти все фронтовики находили утеху, чтоб убыстрить свою смерть, в водке, в различных спиртных заменителях.
И погибали, погибали на очах аппаратчиков из ВКП (б), а позже КПСС — «руководящих и направляющих», но кого и куда?
Фронтовики наткнулись на каменную стенку чиновников от партии, которая прижала Советскую власть на местах и верхах, толкнула на эшафот собственных защитников, реальных, не обозников, а тех, кто лежал у пулеметов, палил из орудий прямой наводкой по противнику, кто не щадил собственной жизни ради правды на земле!.. Сейчас ходишь в величавые празднички и видишь: одни полковники, подполковники, здоровые, ядреные участники обозов в Величавую Русскую, лезут на экраны телевидения, на странички газет, ибо нас уже не много остается и некоторому таковых «поправлять».
Хочешь, чтоб в стране были независящие СМИ (Средства массовой информации, масс-медиа — периодические печатные издания, радио-, теле- и видеопрограммы)? Поддержи Znak.com
Источник: